В который раз возвращаюсь к творчеству Хлебникова, не решаясь подступиться.
Велимир (Виктор Владимирович) Хлебников — русский поэт, прозаик Серебряного века
09 11 1885 — 28 06 1922
Первый – после прочтения романа Иличевского «Перс», но — отделалась стихотворением поэта:
«Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока,
Да это небо,
Да эти облака!»
(1912,1922)
Потом, когда писала сообщение о Константине Кедрове, когда впервые я задумалась о том, что может быть не обязательно стихотворению нести глубокую мысль, а быть просто музыкой слов («поэту важен токмо звон»), и когда мне встретилось выражение Хлебникова о своей задаче как поэта:
«Породе русской вернуть язык
Такой,
Чтоб соловьиный свист и мык
Текли там полною рекой»
И вот только сегодня решилась, прочитав новый сборник «Одинокий лицедей». Привлекает меня в личности Хлебникова – свобода духа, полное отсутствие консерватизма, незаурядность ума. Человек очень увлекающийся, меняющий место проживания, университеты, стили поэзии, свое окружение, быстро сходящийся с людьми, но так же быстро расстающийся с ними, не страшащийся ничего нового. Его увлечение числами и закономерностями исторического развития мне также интересны — его книга «Доски судьбы», где Хлебников говорит об открытых им законах повторяемости одних и тех же событий в истории и воплощении одних и тех же личностей.
Но все равно приведу сначала несколько мнений о Хлебникове:
Из аннотации к сборнику «Одинокий лицедей» —
«У Хлебникова было особое отношение к слову, оно не являлось выразителем его мыслей и тем более чувств (поэт был очень скрытен), слово у Хлебникова жило своей жизнью и по своим законам, а он словно жонглируя ими, создавал совершенно новое искусство»
Вот, что написал Евтушенко в 1955:
Ошеломив меня, мальчишку
Едва одиннадцати лет,
Мне дали Хлебникова книжку:
«Учись! Вот это был поэт…»
Я тихо принял книжку эту
И был я, помню, поражён
И предисловьем, и портретом,
И очень малым тиражом…
А это – Михаил Кульчицкий в 1940:
Как своего достоинства версию,
Смешок мещанский
Он взглядом ловил,
Одетый в мешок
С тремя отверстиями:
Для прозрачных рук и для головы.
Максим Лаврентьев в 2002:
Он родину творчества видел в грядущем,
Времен отдаленных дитя и певец,
И вечно скитался, без быта, без крова,
Язычником — солнцепоклонником Слова.
А вот, что пишет он о себе сам в автобиографической заметке 1914 года (Велимир Хлебников, Проза, М., «Современник», 1990):
«Родился 28 октября 1885 в стане монгольских исповедующих Будду кочевников… В моих жилах есть армянская кровь (Алабовы) и кровь запорожцев (Вербицкие)… Принадлежу к месту Встречи Волги и Каспия-моря (Сигай)…
… Вступил в брачные узы со Смертью и, таким образом, женат. Жил на Волге, Днепре, Неве, Москве, Горыни….Переплыл залив Судака (3 версты) и Волгу у Енотаевска. Ездил на необузданных конях чужих конюшен…
… Напечатал: «О, рассмейтесь, смехачи», в 365 ± 48 дал людям способ предвидеть будущее, нашел закон поколений; «Девий бог», где населил светлыми тенями прошлое России; «Сельскую дружбу», через законы быта люда прорубил окно в звезды…
…В 1913 году был назван великим гением современности, какое звание храню и по сие время…»
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
Смейево, смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
И вот его стихотворение из сборника Великие Поэты «Одинокий лицедей»
Гонимый — кем, почем я знаю?
Вопросом: поцелуев в жизни сколько?
Румынкой, дочерью Дуная,
Иль песнью лет про прелесть польки, —
Бегу в леса, ушелья, пропасти
И там живу сквозь птичий гам.
Как снежный сноп, сияют лопасти
Крыла, сверкавшего врагам.
Судеб виднеются колеса
С ужасным сонным людям свистом.
И я, как камень неба, несся
Путем не нашим и огнистым.
Люди изумленно изменяли лица,
Когда я падал у зари.
Одни просили удалиться,
А те молили: «Озари».
Над юга степью, где волы
Качают черные рога,
Туда, на север, где стволы
Поют, как с струнами дуга,
С венком из молний белый чёрт
Летел, крутя власы бородки:
Он слышит вой власатых морд
И слышит бой в сквородки.
Он говорил: «Я белый ворон, я одинок,
Но все — и черную сомнений ношу,
И белой молнии венок —
Я за один лишь призрак брошу:
Взлететь в страну из серебра,
Стать звонким вестником добра».
У колодца расколоться
Так хотела бы вода,
Чтоб в болотце с позолотцей
Отразились повода.
Мчась, как узкая змея,
Так хотела бы струя,
Так хотела бы водица
Убегать и расходиться,
Чтоб, ценой работы добыты,
Зеленее стали чеботы,
Черноглазые, ея.
Шепот, ропот, неги стон,
Краска темная стыда,
Окна, избы с трех сторон,
Воют сытые стада.
В коромысле есть цветочек,
А на речке синей челн.
«На, возьми другой платочек,
Кошелек мой туго полн».—
«Кто он, кто он, что он хочет?
Руки дики и грубы!
Надо мною ли хохочет
Близко тятькиной избы?
Или? Или я отвечу
Чернооку молодцу, —
О, сомнений быстрых вече, —
Что пожалуюсь отцу?
Ах, юдоль моя гореть!»
Но зачем устами ищем
Пыль, гонимую кладбищем,
Знойным пламенем стереть?
И в этот миг к пределам горшим
Летел я, сумрачный, как коршун.
Воззреньем старческим глядя на вид земных шумих,
Тогда в тот миг увидел их.
<1912>