Пасмурное утро 15 апреля, закончила читать книгу рассказов Хулио Кортасара «Преследователь» (Санкт-Петербург, Лениздат, 1993). Долго остаюсь как-бы за гранью реальности в полном ощущении недосказанности и, в силу этого, становлюсь соавтором и участником прочитанного. Завораживает!
26 08 1914 — 12 02 1984
Хулио Кортасар — аргентинский прозаик и поэт, живший и работавший преимущественно в Париже.
Учился на литературно-философском факультете, но стал сельским учителем, а позднее — преподавателем в университете. Переехав, стал переводчиком и поэтом-символистом, но стихи не публиковал.
Автор рассказов с элементами бытовой фантастики и магического реализма. Считая, что «роман побеждает всегда по очкам, рассказ должен выиграть нокаутом», Кортасар писал новеллы и рассказы – метафоры. Вот, например, рассказ «Непрерывность парков» чуть больше страницы машинописного текста, а драмы, напряжения страстей на целый роман.
Хочу еще привести одну очень характерную для Кортасара цитату из рассказа «Дневниковые записи для рассказа»:
«Почти ничего не остается (у меня): ни самой вещи, ни ее существования, ни моего, ни чистого объекта, ни чистого субъекта, ни какого интереса к чему бы то ни было». И в самом деле: какой интерес отыскивать Анабель в глубине времени, для меня это всегда означает углубляться в самого себя, а это так грустно, писать о себе, в то время как хотелось бы и дальше воображать, будто пишу про Анабель»
И, такие замечательные стихи Кортасара, ( позволю себе допустить, что перевод В. Андреева), если нет – прошу поправить.
Я люблю твои брови, твои волосы, я сражаюсь за тебя
в ослепительно белых коридорах, где плещут
фонтаны света,
я оспариваю тебя у любого имени, осторожно счищаю его
с тебя, как корку со шрама,
я осыпаю твои волосы пеплом от молний и лентами,
спящими в дожде.
Я не хочу, чтобы ты имела какую-нибудь форму, была
именно тем, что начинается после твоей руки,
подумай о воде, или о львах,
что растворяются в сиропе басен,
или о жестах — этой архитектуре из ничего,
зажигающей свои огни в самой середине встречи.
Каждое утро — это школьная доска, на которой
я выдумываю тебя, рисую тебя,
тут же готовый стереть: ты не такая, не с этими
гладкими волосами, не с этой улыбкой.
Я ищу твою сумму, ищу край бокала,
в котором вино, и луна, и зерцало,
ищу ту линию, что заставляет мужчину
дрожать в галерее музея.
А ещё я люблю тебя, а на улице идёт дождь и время.
Этой ночью я искал твои губы в чужих губах
и почти поверил в то, что отыскал тебя,
ибо, слепец, я знаю: то, что влечет меня
к женщине, — это река;
но какая тоска — добраться до берега сновидения
и понять: наслаждение — жалкий раб,
получивший фальшивую монету.
Забытая, любимая, — как я желал бы
воскресить то страданье в Буэнос-Айресе,
ту безнадежную надежду.
Если бы вновь полюбить тебя
в доме моем — открытом в сторону порта,
если бы вновь встретить тебя утром в кафе, —
и чтоб ничего-ничего
еще не случилось.
Чтобы не надо было ни о чем забывать,
рук твоих не вычеркивать из памяти,
и пусть одно остается — окно в беззвездное небо.
О многом ли я прошу?
Я хотел бы, чтобы рука твоя,
словно бы лягушонок, уснула в моих руках.
Что мне нужно? Вот эту дверь отворить —
в твой мир войти, в замкнутый,
зеленый и сладкий мир.
Нет, в эту ночь, когда кончается совиный год
одиночества,
ты не дашь мне руки?!
Ты — далеко…
Из воздуха я сотворю каждый палец твоей руки,
нежную мякоть ладони,
сотворю тыльную сторону — в переплетенье
прожилок: страну голубых деревьев.
И словно бы от меня зависит само
существование мира,
последовательность всех четырех времен года,
крик петушиный, любовь человеческая —
в руки свои
я беру твою руку.
Вчера я получил письмо — негаданно-нежданно.
Не выразить, как мне невыносимо быть одной.
Невыносимо — до слез, ведь мы друг друга любим,
но ныне
любовь опередила нас
и нежными руками
отсутствие скрывает наше.
Исписан весь листок.
И вот — конец.
Любовь моя ушедшая, я должен написать тебе,
я отвечаю:
Буэнос-Айрес, четвертое, ноябрь, год тыща девятьсот
пятидесятый. Четвертое, и
пленницей календаря — луна.
Нам так немного было нужно, чтобы были вместе:
уверенный шаг дня, прямая линия цветка,
определенность встречи.
Да, вот и все, что было нужно.
Легла монета решкой, ковер — изнанкой.
(Никто не виноват, что я живу, что так живу…)