Очень часто в зимние каникулы перечитываю что-то любимое. Вот и в эту рождественскую неделю – свидание с романом «Дар» Владимира Набокова. Начинаешь читать Набокова, и сразу возникает радость от встречи с восхитительной музыкой его прозы, с «силой зеркального слога», с волшебной фразой, длинной как вечность. Три в одном: проза, поэзия и музыка. В романе Дар» Федор Чердынцев говорит: «Да, я мечтаю когда-нибудь произвести такую прозу, где бы мысль и музыка сошлись, как во сне складки жизни».
Роман «Дар» — это роман в романе. Молодой поэт, изгнанник Федор Константинович Годунов-Чердынцев, которому Набоков придал автобиографические черты, живет в Берлине в 1926 — 1929 годах. Федор много и с любовью вспоминает своего отца, пропавшего в экспедиции. Он описывает эмигрантскую среду литераторов, но больше всего его волнует свой внутренний мир. Федор Чердынцев углублен в проблемы рифмы и метра, находится в постоянном поиске тем и мотивов. Убожество внешней стороны жизни странным образом вовсе не беспокоит его, постоянная нехватка денег не угнетает. Он творит, и этих мгновений ничего не может быть лучше:
Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что крадется окраинами сна,
что злит глупцов, что смердами казнимо,
как родине, будь вымыслу верна.
Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полумерцанье в имени твоем,
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоем.
Наш час настал. Собаки и калеки
одни не спят. Ночь летняя легка.
Автомобиль проехавший навеки
последнего увез ростовщика.
Близ фонаря, с оттенком маскарада,
лист жилками зелеными сквозит.
У тех ворот — кривая тень Багдада,
а та звезда над Пулковом висит.
За пустырем, как персик, небо тает:
вода в огнях, Венеция сквозит, —
а улица кончается в Китае,
А та звезда над Волгою висит.
Но вот скамья под липой освещенной,
ты оживаешь в судорогах слез:
я вижу взор, сей жизнью изумленный,
и бледное сияние волос.
Есть у меня сравненье на примете
для губ твоих, когда целуешь ты:
нагорный снег, мерцающий в Тибете,
горячий ключ и в инее цветы.
Ночные наши бедные владенья,
забор, фонарь, асфальтовую гладь
поставим на туза воображения,
чтоб целый мир у ночи отыграть.
Не облака, а горные отроги,
костер в лесу, не лампа у окна.
О, поклянись, что до конца дороги
ты будешь только вымыслу верна.
О, поклянись, что веришь в небылицу,
что будешь только вымыслу верна,
что не запрешь души своей в темницу,
не скажешь, руку протянув: стена.
Но поэт, задумал написать роман о Чернышевском. Кропотливый поиск материалов о жизни писателя — революционера, горячее обсуждение идеи со своей возлюбленной Зинаидой Мерц, и, наконец, выход книги «Жизнь Чернышевского» — и шквал критики:
«…Вычурно-капризное описание жизни известного Чернышевского… Автор пишет на языке, имеющим мало общего с русским…»
Почти одновременно с этой увеселительной рецензией появился отзыв… …излишний пыл и даже ослепление в процессе порицания зла всегда понятнее и простительнее, чем малейшая насмешка, как бы она не была остроумна, что ощущается обществом как объективное благо … Но издевается он, впрочем не только над героем, — издевается он и над читателем.
«Настоящему писателю должно наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, — который, в свою очередь, лишь отражение автора во времени»
«… Мне-то, конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю, что вернусь, — во-первых, потому что увез с собою от нее ключи, а во-вторых, потому что все равно когда, через сто, через двести лет, — буду жить там в своих книгах…»
Благодарю тебя, отчизна,
за злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан,
я сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберёт,
моё ль безумие бормочет,
твоя ли музыка растёт…
………………………………………………
Прощай же, книга! Для видений
отсрочки смертной тоже нет.
С колен поднимется Евгений,
но удаляется поэт.
И все же слух не может сразу
расстаться с музыкой, рассказу
дать замереть… судьба сама
еще звенит, и для ума
внимательного нет границы
там, где поставил точку я:
продленный призрак бытия
синеет за чертой страницы,
как завтрашние облака,
и не кончается строка.
«… я обязан особому оттенку, в который с тех пор окрасилась тоска по родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать ее можно только с жизнью. … дайте мне, на любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую губернию, и тогда душа вся перевертывается…» ( не удержалась – написала — это уже из книги «Другие берега»)
Да, он и живет в России: 19 романов-новелл издано на русском языке. Набоков не повторим, он гениален.
