Забытый — незабытый поэт Эдуард Багрицкий, 120 лет со дня рождения

Кажется, Паустовский сказал так красиво о стихах Багрицкого: «… весь этот рокощущий черноморский рассол, все поющие струны, пахнущие как водоросли, растертые на ладонях…»

Юрий Олеша считал Багрицкого гением, Исаак Бабель – тоже. Бродский любил Багрицкого за романтику и ритм.

Эдуард Георгиевич Багрицкий (Эдуард Годелевич Дзюбан) — русский поэт, переводчик, драматург

03 (11) 11 1895 — 16 02 1934

В ПУТИ

 

Уже двенадцать дней не видно берегов,

И ночь идет за днем, как волк за тихой серной.

И небо кажется бездонною цистерной,

Где башни рушатся туманных городов…

 

Уже двенадцать дней, как брошен Карфаген,

Уже двенадцать двей несут нас вдаль муссоны!…

Не звякнет тихий меч, не дрогнет щит червленый,

Не брызнет белизной узор сидонских стен…

 

Напрасно третий день жгут синие куренья,

Напрасно молится у черной мачты жрец,

Напрасно льют на нард шипящий жир овец,

Свирепый Посейдон не знает сожаленья…

 

На грязной палубе, от солнца порыжелой,

Меж брошенных снастей и рваных парусов,

Матросы тихо спят; и горечь летних снов

Телами смуглыми безмолвно овладела…

 

И ночь идет за днем…Пурпуровую нить

Прядет больной закат за далью умиранья…

Но нам страшней громов, и бури, и рыданья

В горящей тишине дрожащий возглас: ‘Пить’…

 

И ночь холодная идет стопой неверной,

Рассыпав за собой цветы поблекших снов…

Уже двенадцать дней не видно берегов,

И ночь идет за днем, как волк за тихой серной.

1915

 

Багрицкий родился в Одессе в еврейской семье, с детства страдал бронхиальной астмой, и, в силу ли бедности или революционного нового времени, старался отойти от своего еврейства.

 

Происхождение

 

Я не запомнил – на каком ночлеге

Пробрал меня грядущей жизни зуд.

Качнулся мир.

Звезда споткнулась в беге

И заплескалась в голубом тазу.

Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея,

Она рванулась – краснобокий язь.

Над колыбелью ржавые евреи

Косых бород скрестили лезвия.

И всё навыворот.

Всё как не надо.

Стучал сазан в оконное стекло;

Конь щебетал; в ладони ястреб падал;

Плясало дерево.

И детство шло.

Его опресноками иссушали.

Его свечой пытались обмануть.

К нему в упор придвинули скрижали,

Врата, которые не распахнуть.

Еврейские павлины на обивке,

Еврейские скисающие сливки,

Костыль отца и матери чепец –

Все бормотало мне:

«Подлец! Подлец!»

И только ночью, только на подушке

Мой мир не рассекала борода;

И медленно, как медные полушки,

Из крана в кухне падала вода.

Сворачивалась. Набегала тучей.

Струистое точила лезвие…

– Ну как, скажи, поверит в мир текучий

Еврейское неверие мое?

Меня учили: крыша – это крыша.

Груб табурет. Убит подошвой пол,

Ты должен видеть, понимать и слышать,

На мир облокотиться, как на стол.

А древоточца часовая точность

Уже долбит подпорок бытие.

…Ну как, скажи, поверит в эту прочность

Еврейское неверие мое?

Любовь?

Но съеденные вшами косы;

Ключица, выпирающая косо;

Прыщи; обмазанный селедкой рот

Да шеи лошадиный поворот.

Родители?

Но в сумраке старея,

Горбаты, узловаты и дики,

В меня кидают ржавые евреи

Обросшие щетиной кулаки.

Дверь! Настежь дверь!

Качается снаружи

Обглоданная звездами листва,

Дымится месяц посредине лужи,

Грач вопиет, не помнящий родства.

И вся любовь,

Бегущая навстречу,

И все кликушество

 

Моих отцов,

И все светила,

Строящие вечер,

И все деревья,

Рвущие лицо, –

Все это встало поперек дороги.

Больными бронхами свистя в груди:

– Отверженный! Возьми свой скарб убогий,

Проклятье и презренье!

Уходи! –

Я покидаю старую кровать:

– Уйти?

Уйду!

Тем лучше!

Наплевать!

 

1930 год

 

 

СТИХИ О СЕБЕ

Дом

 

Хотя бы потому, что потрясен ветрами

Мой дом от половиц до потолка;

И старая сосна трет по оконной раме

Куском селедочного костяка;

И глохнет самовар, и запевают вещи,

И женщиной пропахла тишина,

И над кроватью кружится и плещет

Дымок ребяческого сна, –

Мне хочется шагнуть через порог знакомый

В звероподобные кусты,

Где ветер осени, шурша снопом соломы,

Взрывает ржавые листы.

Где дождь пронзительный

(как леденеют щеки!),

Где гнойники на сваленных стволах,

И ронжи скрежет и отзыв далекий

Гусиных стойбищ на лугах…

И все болотное, ночное, колдовское,

Проклятое – все лезет на меня:

Кустом морошки, вкусом зверобоя,

Дымком ночлежного огня,

Мглой зыбунов, где не расслышишь шага.

…И вдруг – ладонью по лицу –

Реки расхристанная влага,

И в небе лебединый цуг.

Хотя бы потому, что туловища сосен

Стоят, как прадедов ряды.

Хотя бы потому, что мне в ночах несносен

Огонь олонецкой звезды, –

Мне хочется шагнуть через порог

знакомый

(С дороги, беспризорная сосна!)

В распахнутую дверь.

В добротный запах дома,

В дымок младенческого сна…

 

Багрицкий любил читать свои стихи молодежи и вообще любил эпатировать окружающих. В группе молодых одесских литераторов (Юрий Олеша, Илья Ильф, Валентин Катаев, Лев Славин, Семен Кирсанов, Вера Ибнер…) он был самой яркой фигурой: эрудированный, остроумный, добрый, обаятельный человек.

Багрицкий восторженно принял революцию. Прозрение началось позже, но он не дожил до худших времен – он умер от туберкулеза в феврале 1934 года

 

От черного хлеба и верной жены

Мы бледною немочью заражены…

Копытом и камнем испытаны годы,

Бессмертной полынью пропитаны воды,-

И горечь полыни на наших губах…

Нам нож — не по кисти,

Перо — не по нраву,

Кирка — не по чести

И слава — не в славу:

Мы — ржавые листья

На ржавых дубах…

Чуть ветер,

Чуть север —

И мы облетаем.

Чей путь мы собою теперь устилаем?

Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?

Потопчут ли нас трубачи молодые?

Взойдут ли над нами созвездья чужие?

Мы — ржавых дубов облетевший уют…

Бездомною стужей уют раздуваем…

Мы в ночь улетаем!

Мы в ночь улетаем!

Как спелые звезды, летим наугад…

Над нами гремят трубачи молодые,

Над нами восходят созвездья чужие,

Над нами чужие знамена шумят…

Чуть ветер,

Чуть север —

Срывайтесь за ними,

Неситесь за ними,

Гонитесь за ними,

Катитесь в полях,

Запевайте в степях!

За блеском штыка, пролетающим в тучах,

За стуком копыта в берлогах дремучих,

За песней трубы, потонувшей в лесах…

 

1926

 

Возвращение

 

Кто услышал раковины пенье,

Бросит берег и уйдет в туман;

Даст ему покой и вдохновенье

Окруженный ветром океан…

 

Кто увидел дым голубоватый,

Подымающийся над водой,

Тот пойдет дорогою проклятой,

Звонкою дорогою морской…

 

Так и я…

Мое перо писало,

Ум выдумывал,

А голос пел;

Но осенняя пора настала,

И в деревьях ветер прошумел…

 

И вдали, на берегу широком

О песок ударилась волна,

Ветер соль развеял ненароком,

Чайки раскричались дотемна…

 

Буду скучным я или не буду —

Все равно!

Отныне я — другой…

Мне матросская запела удаль,

Мне трещал костер береговой…

 

Ранним утром

Я уйду с Дальницкой.

Дынь возьму и хлеба в узелке,-

Я сегодня

Не поэт Багрицкий,

Я — матрос на греческом дубке…

 

Свежий ветер закипает брагой,

Сердце ударяет о ребро…

Обернется парусом бумага,

Укрепится мачтою перо…

 

Этой осенью я понял снова

Скуку поэтической нужды;

Не уйти от берега родного,

От павлиньей

Радужной воды…

 

Только в море

Бесшабашней пенье,

Только в море

Мой разгул широк.

Подгоняй же, ветер вдохновенья,

На борт накренившийся дубок…

1924

В ноябре 2015 исполнилось 120 лет со дня рождения Эдуарда Багрицкого. Он самый большой и огненный «безумец». В Одессе он вел много писателей за собой, которые потом стали знаменитыми.