2015 год начался для меня непривычно — в полном одиночестве. И вот уже целую неделю состояние отрешенности: никуда не бегу, не тороплюсь, ощущение бесконечности дня, и тишина. Рано утром прогулка в парке, а потом чтение. Прочитала роман Набокова «Ада», странно, не лег на душу (старею?), прочитала «Утраченный мир» Патрика Модиано – и тоже без восторга: какое-то ощущение осталось – какое бывает после плохого фильма: «И зачем смотрела?»
И под руку попалась книга из серии «Книги с помойки», подобрала ее недавно на развалах в библиотеке: «Уединенное» Розанова. Получила необыкновенное наслаждение и для ума, и для сердца.
Василий Васильевич Розанов — русский религиозный философ, литературный критик
02 05 1856 — 05 02 1919
Смелость и самобытность таланта Розанова восхищает его почитателей (а значит и меня) и раздражает его противников. Есть, конечно, у него тяготение к крайностям, есть странная манера рассматривать проблему с разных точек зрения, но меня как раз это и прельщает.
Привожу цитаты из эссе «Уединенное», может и вас заинтересует писатель, оставивший нам в наследство более 30 книг по философии и истории, религии и морали, литературе и культуре.
Шумит ветер в полночь и несет листы… Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства… Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что “сошли” прямо с души, без переработки, без цели, без преднамеренья, — без всего постороннего… Просто, — “душа живет”… т. е. “жила”, “дохнула”.
Пишу для каких-то “неведомых друзей” и хоть “ни для кому”…
Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только “сделать из себя писателя”. Но он не писатель…
(О Николае Алексеевиче Некрасове)
Таких, как эти две строки Некрасова:
Еду ли ночью по улице темной, —
Друг одинокий!..
нет еще во всей русской литературе. Толстой, сказавший о нем, что “он нисколько не был поэт”, не только обнаружил мало “христианского смирения”, но не обнаружил беспристрастия и простого мирового судьи. Стихи, как:
Дом не тележка у дядюшки Якова,
народнее, чем все, что написал Толстой. И вообще у Некрасова есть страниц десять стихов до того народных, как этого не удавалось ни одному из наших поэтов и прозаиков.
Вот эти приблизительно 2/10 его стихотворений суть вечный вклад в нашу литературу и никогда не умрут.
(О себе)
На кой черт мне “интересная физиономия” или еще “новое платье”, когда я сам (в себе, “комке”) бесконечно интересен, а по душе — бесконечно стар, опытен, точно мне 1000 лет, и вместе — юн, как совершенный ребенок… Хорошо!
Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное пререкание — моя жизнь.
“Мой Бог” — бесконечная моя интимность, бесконечная моя индивидуальность… Бог мой! вечность моя! Отчего же душа моя так прыгает, когда я думаю о Тебе…И все держит рука Твоя: что она меня держит — это я постоянно чувствую.
На виду я — всесклоняемый.
В себе (субъект) — абсолютно несклоняем; “несогласуем”. Какое-то “наречие”.
Я весь “в Провидении”… Боже, до чего я это чувствую.
Когда, кажется на концерте Гофмана, я услышал впервые “Франческу Да Римини”, забывшись, я подумал: “Это моя душа”.
То место музыки, где так ясно слышно движение крыл (изумительно!!!).
“Это моя душа! Это моя душа!”
Мой афоризм в 35 лет: “Я пишу не на гербовой бумаге” (т. е. всегда можете разорвать).
(О жене)
Кроме бледного худенького лица, необыкновенно изящной фигуры, чудного очертания ушей, прямого небольшого носика, такого деликатного, мое сердце “взяло” еще то, что она всегда имела голову несколько опущенную — что вместе с фигурой груди и спины образовывало какую-то чарующую для меня линию. “Газель, пьющая воду”… Кажется, главное очарование заключалось в движениях, каких-то волшебно-легких… И еще самое главное, окончательное — в душе.
(О похоронах Толстого Льва Николаевича)
Поразительно, что к гробу Толстого сбежались все Добчинские со всей России, и, кроме Добчинских, никого там и не было, они теснотою толпы никого еще туда и не пропустили. Так что “похороны Толстого” в то же время вышли “выставкою Добчинских”…
Суть Добчинского — “чтобы обо мне узнали в Петербурге”.
Каков же итог жизни?
Ужасно мало смысла. Жил, когда-то радовался: вот главное. “Что вышло?” Ничего особенного. И особенно как-то ненужно, чтобы что-нибудь “вышло”. Безвестность — почти самое желаемое.
Чтó самое лучшее в прошедшем и давно-прошедшем? Свой хороший или мало-мальски порядочный поступок. И еще — добрая встреча: т. е. узнание доброго, подходящего, милого человека. Вот это в старости ложится светлой, светлой полосой, и с таким утешением смотришь на эти полосы, увы, немногие.
Но шумные удовольствия (у меня немного)? так называемые “наслаждения”? Они были приятны только в момент получения, и не имеют никакого значения для “потом”.
Только в старости узнаёшь, что “надо было хорошо жить”. В юности это даже не приходит на ум. И в зрелом возрасте — не приходит. А в старости воспоминание о добром поступке, о ласковом отношении, о деликатном отношении — единственный “светлый гость” в “комнату” (в душу).
(глубокой ночью).
- Метки: Василий Розанов, русские писатели
