3 апреля советскому писателю Юрию Марковичу Нагибину исполнилось бы 95 лет.
Юрий Маркович Нагибин — советский писатель, журналист, сценарист
03 04 1920 — 17 06 1994
Вчера его вспоминали. Учился в во ВГИКе, в Великую Отечественную воевал, был тяжело контужен, много и одержимо писал. Был красив, начитан, эрудирован, остер. Много пил, широко жил, часто ввязывался в скандалы.
Для меня простого обывателя: Нагибин – Это фильмы «Председатель», «Гардемарины вперед!», «Красная палатка» (сценарии Нагибина). А также писатель – ранимый, любознательный и остроумный. Особенно люблю его литературные портреты: Аксакова, Чехова, И. Анненского, Хлебникова.
Его статья «По пути в бессмертие», посвященная Лескову помогла мне понять этого сложного русского писателя, понять и полюбить.
О ком бы ни писал Нагибин, он искренен и доброжелателен, подмечает самые сокровенные черты писателей, он восхищается ими, находит удивительную взаимосвязь между ними.
О Хлебникове:
«…Ведь единственное собрание сочинений поэта, которого при жизни называли гением, а Маяковский считал своим учителем, вышло в начале 30-х годов… Ни в одном книгохранилище, кроме центральных, нет произведений Хлебникова, его не знают молодые поколения…
Мне много ль надо?
Нет, ломоть хлеба.
С ним каплю молока,
А солью будет небо!
И эти облака.
… Встало в горле – не проглотишь. Да это и не поэзия – святая правда: поэту ничего не было нужно, кроме перечисленного, что бы гореть, создавать новый язык, думать о Вселенной и будущим, управлять мирозданием. И, боже мой, какая это поэзия!…
Хлебников непостигаем, неохватен, необъясним, он не вмещается в обычные координаты.
Он был редкостно молчалив, тих, совсем не внешний человек – анти–Маяковский. В нем была завораживающая сила глубоко запрятанной личности.
Поэзию Хлебникова не просто любили те, кому она открывалась, ею бредили, ею жили, дышали…
У Хлебникова есть стихи на любой вкус и даже на любой уровень: и прозрачные как родниковая вода, и сложные, требующие не только поэтической, но и общекультурной, и даже научной подготовки, и то, что пренебрежительно называют «заумью»»
Об Иннокентии Анненском:
30 ноября 1909 года у подъезда Царскосельского вокзала (ныне Витебского) высокий красивый господин лет пятидесяти, с легкой проседью в усах, бороде и на висках, схватился рукой за сердце, медленно согнул ноги в коленях и мягко; боком, упал на тротуар. Кинувшиеся к нему люди обнаружили, что он мертв. Едва ли кто из них опознал внезапно скончавшегося господина. Полицейский и врач, поспешившие к месту происшествия, обнаружили документы умершего. Они узнали его высокий чин — действительный статский советник, узнали адрес, имя — Иннокентий Федорович Анненский. Но имя это им ничего не сказало. А между тем оно принадлежало одному из лучших поэтов России…
Но молодежь провожала опять-таки не поэта, а замечательного педагога-классика, бывшего директора Царскосельской гимназии и неутомимого заступника перед властями предержащими. Конечно, в огромном скоплении людей были и такие, что провожали и оплакивали автора «Тихих песен», единственного сборника стихотворений, вышедшего при жизни Анненского.
У него были и другие замечательные, но также мало известные труды: две книги «Отражений» — своеобразнейших критических этюдов, несколько трагедий на сюжеты античных мифов и перевод на русский язык всего Еврипида. Но Анненский сам сделал все возможное, чтобы его не знали. Книгу своей лирики он выпустил под печальным псевдонимом Ник. Т-о
Смерть рассекретила Анненского, она принесла ему дружное, хотя и сильно запоздалое, признание знатоков и любителей поэзии и неизбежную в таких случаях газетную хулу: карлики разозлились, что проглядели великана.
Кто не знает стихотворения Анненского
Среди миров в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что мне темно с другими.
И если мне на сердце тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с ней не надо света!
И очень часто у Анненского торжественный, почти одический настрой переливается в утонченную печаль, которая внезапно и вместе естественно оборачивается иронией — не гейневской, с подмигиванием читателю, а простой, как дыхание, и, как дыхание, сама себя не сознающей. Как легко переходил Анненский от тихой вечерней грусти к острому сарказму, и вдруг во всю грудь — народная распевность.
Да, таков Анненский: осенняя паутинка и мрамор, лунный луч и стальной брус, истаивающий аромат последних роз и ядреный запах дегтя, эолова арфа и хряск трепака — все вмещала его поэзия.