3 апреля советскому писателю Юрию Марковичу Нагибину исполнилось бы 95 лет.

Juri_Nagibin

Юрий Маркович Нагибин — советский писатель, журналист, сценарист

03 04 1920 — 17 06 1994

Вчера его вспоминали. Учился в во ВГИКе, в Великую Отечественную воевал, был тяжело контужен, много и одержимо писал. Был красив, начитан, эрудирован, остер. Много пил, широко жил, часто ввязывался в скандалы.

Для меня простого обывателя: Нагибин – Это фильмы «Председатель», «Гардемарины вперед!», «Красная палатка» (сценарии Нагибина).  А также писатель – ранимый, любознательный и остроумный. Особенно люблю его литературные портреты: Аксакова, Чехова, И. Анненского, Хлебникова.

Его статья «По пути в бессмертие», посвященная Лескову помогла мне понять этого сложного русского писателя, понять и полюбить.

О ком бы ни писал Нагибин, он искренен и доброжелателен, подмечает самые сокровенные  черты писателей, он восхищается ими, находит удивительную  взаимосвязь между ними.

О Хлебникове:

«…Ведь единственное собрание сочинений поэта, которого при жизни называли гением, а Маяковский считал своим учителем, вышло в начале 30-х годов…  Ни в одном книгохранилище, кроме центральных,  нет произведений Хлебникова, его не знают молодые поколения…

Мне много ль надо?

Нет, ломоть хлеба.

С ним каплю молока,

А солью будет небо!

И эти облака.

… Встало в горле – не проглотишь. Да это и не поэзия – святая правда: поэту ничего не было нужно, кроме перечисленного, что бы гореть, создавать новый язык, думать о Вселенной и будущим, управлять мирозданием. И, боже мой, какая это поэзия!…

Хлебников непостигаем, неохватен, необъясним, он не вмещается в обычные координаты.

Он был редкостно молчалив, тих, совсем не внешний человек – анти–Маяковский. В нем была завораживающая сила глубоко запрятанной личности.

Поэзию Хлебникова не просто любили те, кому она открывалась, ею бредили, ею жили, дышали…

У Хлебникова есть стихи на любой вкус и даже на любой уровень: и прозрачные как родниковая вода, и сложные, требующие не только поэтической, но и общекультурной, и даже научной подготовки, и то, что пренебрежительно называют «заумью»»

 

Об Иннокентии Анненском:

30 ноября 1909 года у подъезда Царскосельского вокзала (ныне Витебского) высокий красивый господин лет пятидесяти, с легкой проседью в усах, бороде и на висках, схватился рукой за сердце, медленно согнул ноги в коленях и мягко; боком, упал на тротуар. Кинувшиеся к нему люди обнаружили, что он мертв. Едва ли кто из них опознал внезапно скончавшегося господина. Полицейский и врач, поспешившие к месту происшествия, обнаружили документы умершего. Они узнали его высокий чин — действительный статский советник, узнали адрес, имя — Иннокентий Федорович Анненский. Но имя это им ничего не сказало. А между тем оно принадлежало одному из лучших поэтов России…

Но молодежь провожала опять-таки не поэта, а замечательного педагога-классика, бывшего директора Царскосельской гимназии и неутомимого заступника перед властями предержащими. Конечно, в огромном скоплении людей были и такие, что провожали и оплакивали автора «Тихих песен», единственного сборника стихотворений, вышедшего при жизни Анненского.

У него были и другие замечательные, но также мало известные труды: две книги «Отражений» — своеобразнейших критических этюдов, несколько трагедий на сюжеты античных мифов и перевод на русский язык всего Еврипида. Но Анненский сам сделал все возможное, чтобы его не знали. Книгу своей лирики он выпустил под печальным псевдонимом Ник. Т-о

Смерть рассекретила Анненского, она принесла ему дружное, хотя и сильно запоздалое, признание знатоков и любителей поэзии и неизбежную в таких случаях газетную хулу: карлики разозлились, что проглядели великана.

Кто не знает стихотворения Анненского

 

Среди миров в мерцании светил

Одной звезды я повторяю имя…

Не потому, чтоб я Ее любил,

А потому, что мне темно с другими.

 

И если мне на сердце тяжело,

Я у Нее одной ищу ответа,

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с ней не надо света!

 

И очень часто у Анненского торжественный, почти одический настрой переливается в утонченную печаль, которая внезапно и вместе естественно оборачивается иронией — не гейневской, с подмигиванием читателю, а простой, как дыхание, и, как дыхание, сама себя не сознающей. Как легко переходил Анненский от тихой вечерней грусти к острому сарказму, и вдруг во всю грудь — народная распевность.

Да, таков Анненский: осенняя паутинка и мрамор, лунный луч и стальной брус, истаивающий аромат последних роз и ядреный запах дегтя, эолова арфа и хряск трепака — все вмещала его поэзия.